Неточные совпадения
Всё, что он
видел в окно кареты, всё
в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном
свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие
в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
Следующие два дня были дождливые,
в особенности последний. Лежа на кане, я нежился под одеялом. Вечером перед сном тазы последний раз вынули жар из печей и положили его посредине фанзы
в котел с золой. Ночью я проснулся от сильного шума. На дворе неистовствовала буря, дождь хлестал по
окнам. Я совершенно забыл, где мы находимся; мне казалось, что я сплю
в лесу, около костра, под открытым небом. Сквозь темноту я чуть-чуть
увидел свет потухающих углей и испугался.
Вечером поздно Серафима получила записку мужа, что он по неотложному делу должен уехать из Заполья дня на два. Это еще было
в первый раз, что Галактион не зашел проститься даже с детьми. Женское сердце почуяло какую-то неминуемую беду, и первая мысль у Серафимы была о сестре Харитине. Там Галактион, и негде ему больше быть… Дети спали. Серафима накинула шубку и пешком отправилась к полуяновской квартире. Там еще был
свет, и Серафима
видела в окно, что сестра сидит у лампы с Агнией. Незачем было и заходить.
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена.
Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал:
в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня
свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она
в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
Лихонина
в «Воробьях» уважали за солидность, добрый нрав и денежную аккуратность. Поэтому ему сейчас же отвели маленький отдельный кабинетик — честь, которой могли похвастаться очень немногие студенты.
В той комнате целый день горел газ, потому что
свет проникал только из узенького низа обрезанного потолком
окна, из которого можно было
видеть только сапоги, ботинки, зонтики и тросточки людей, проходивших по тротуару.
Между нами уже давно было условлено, чтоб она ставила свечку на
окно, если ей очень и непременно надо меня
видеть, так что если мне случалось проходить близко (а это случалось почти каждый вечер), то я все-таки, по необыкновенному
свету в окне, мог догадаться, что меня ждут и что я ей нужен.
Две струи
света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья;
свет этот проходил
в два
окна, одно из которых я
видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались
в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.
Подходя к своему дому, Ромашов с удивлением
увидел, что
в маленьком
окне его комнаты, среди теплого мрака летней ночи, брезжит чуть заметный
свет. «Что это значит? — подумал он тревожно и невольно ускорил шаги. — Может быть, это вернулись мои секунданты с условиями дуэли?»
В сенях он натолкнулся на Гайнана, не заметил его, испугался, вздрогнул и воскликнул сердито...
Видел он, как барышни с студентами сидели на
окнах и ласкались и потом одни шли гулять
в темные липовые аллеи, куда только полосами и пятнами проходил лунный
свет.
Я иду по улице и, всматриваясь
в окна,
вижу целые снопы
света, около которых снуют взад и вперед милые головки детей…
Мне было приятнее смотреть на мою даму, когда она сидела у рояля, играя, одна
в комнате. Музыка опьяняла меня, я ничего не
видел, кроме
окна, и за ним,
в желтом
свете лампы, стройную фигуру женщины, гордый профиль ее лица и белые руки, птицами летавшие по клавиатуре.
А если и
видишь где-нибудь
в окне огонек, то, наверное, там, при трепетном
свете керосиновой лампы, какой-нибудь современный Пимен строчит и декламирует...
Утренний ветер шуршал обнаженными и обмерзшими ветвями. Я невольно вспомнил ее такой, какой она была летом, с пятнами
света и тени, с фигурами Урманова и «американки»
в перспективе… Мне казалось, что это так давно… Надо будет разыскать Урманова… Положительно это его я
видел в парке. Неужели он живет все на лесной дачке?.. Мне вспомнилось освещенное
окно,
свет лампы, склоненная над столом голова Урманова и красивая, буйная прядь черных волос, свесившаяся над его лбом…
Ольга. Сегодня тепло, можно
окна держать настежь, а березы еще не распускались. Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад, и, я отлично помню,
в начале мая, вот
в эту пору,
в Москве уже все
в цвету, тепло, все залито солнцем. Одиннадцать лет прошло, а я помню там все, как будто выехали вчера. Боже мой! Сегодня утром проснулась,
увидела массу
света,
увидела весну, и радость заволновалась
в моей душе, захотелось на родину страстно.
В недостроенном, без крыши каменном флигельке, когда-то пугавшем детей своими пустыми глазницами, Жегулев с полчаса отдыхал, — не мог тронуться с места от волнения. То всколыхнуло сердце до удушья, что
увидел между толстыми стволами свои
окна — и
свет в окнах, значит, дома, и резок острый
свет: значит, не спущены занавески и можно смотреть. Так все близко, что невозможно подняться и сделать шаг: поднимается, а колена дрожат и подгибаются — сиди снова и жди!
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу, у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый
свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас,
в стене, почти
в уровень с нашими головами было
окно — сквозь пыльные стекла я
видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
Сидя на краю обрыва, Николай и Ольга
видели, как заходило солнце, как небо, золотое и багровое, отражалось
в реке,
в окнах храма и во всем воздухе, нежном, покойном, невыразимо чистом, какого никогда не бывает
в Москве. А когда солнце село, с блеяньем и ревом прошло стадо, прилетели с той стороны гуси, — и все смолкло, тихий
свет погас
в воздухе, и стала быстро надвигаться вечерняя темнота.
Ольга Михайловна
видела, как
в комнате и
в окнах менялся
свет: то он был сумеречный, то мутный, как туман, то ясный, дневной, какой был вчера за обедом, то опять сумеречный…
Но только подхожу домой, и
вижу,
в окнах нашей горенки, которую мы нанимали,
свету нет, а между тем оттуда тонкое, нежное пение льется.
Вставая из-за своего рабочего стола и подходя к
окну, чтобы покурить папироску, я всегда
видел двух этих дам, всегда с работою
в руках, и около них двух изящно одетых мальчиков, которых звали «Фридэ» и «Воля». Мальчики играли и пели «Anku dranku dri-li-dru, seter faber fiber-fu». Мне это нравилось. Вскоре появился и третий, только недавно еще увидавший
свет малютка. Его вывозили
в хорошую пору дня
в крытой колясочке.
Еще один мостик с фонарями, еще пустырь — и мы въехали
в улицу сибирской слободки, погруженной
в глубокий сон. У одного дома мы
увидели оседланную лошадь. Знакомая фигура
в шлыке хлопотала около нее, снимая переметы…
В замерзшие
окна виднелся
свет, тоже, как и
в резиденции, мелькали тени и слышались нестройные пьяные песни…
Свету в камере было совсем мало. Правда, начинались сумерки, но все-таки на дворе еще было светло. Я подошел к
окну, которое было довольно высоко, и убедился, что пространство против
окна, выходившего во дворик и находившегося между крыльцом и глухой стеной швальни, было забрано высокими досками, позволявшими
видеть только небольшой клочок неба.
По утрам, когда он просыпался, ему не надо было даже приподымать голову от подушки, чтобы
увидеть прямо перед собою темную, синюю полосу моря, подымавшуюся до половины
окон, а на
окнах в это время тихо колебались, парусясь от ветра, легкие, розоватые, прозрачные занавески, и вся комната бывала по утрам так полна
светом и так
в ней крепко и бодро пахло морским воздухом, что
в первые дни, просыпаясь, студент нередко начинал смеяться от бессознательного, расцветавшего
в нем восторга.
По воскресеньям, когда улицу переставали освещать
окна магазинов и лавок, парикмахерская до поздней ночи бросала на мостовую яркий сноп
света, и прохожий
видел маленькую, худую фигурку, сгорбившуюся
в углу на своем стуле и погруженную не то
в думы, не то
в тяжелую дремоту.
Было тихо.
В окна глядел не то тусклый рассвет, не то поздний вечер, что-то заполненное бесформенной и сумеречной мглой. Ветер дул
в «щели», как
в трубе, и гнал по ней ночные туманы. Взглянув из
окна кверху, я мог
видеть клочки ясного неба. Значит, на всем
свете зарождалось уже яркое солнечное утро. А мимо станка все продолжала нестись, клубами, холодная мгла… Было сумрачно, тихо, серо и печально.
Из наших
окон можно было
видеть обе части
света, и это обстоятельство, кажется, послужило к тому, что география была одной из самых любимых мной наук, и,
в частности, привело к практическим занятиям этой наукой.
Впрочем, опасения Ропшина были не совсем излишни, потому что Жозеф, обрадованный отъездом Горданова, не спал и,
видя из своего
окна свет в окне Глафиры, сошел заглянуть под штору, но труд его был напрасен, и тяжелые шторы не позволили ему ничего
видеть, да и огонь стух при самом его приближении.
Ее словно не было
в живых, и о ней только невзначай вспомнили два или три человека, которые, возвращаясь однажды ночью из клуба, неожиданно
увидели слабый
свет в окнах ее комнаты; но и тут, по всем наведенным на другой день справкам, оказалось, что Глафира Васильевна приезжала
в город на короткое время и затем выехала.
Все
окна ее также выходили
в сад и были растворены;
свет и аромат
в нее лил еще раздражительнее, и тут на длинной софе с золоченым загибом сидел у небольшого легкого столика… тот, кого я
видел в последний раз, когда потерял сознание: высокий мужчина с полуседою головою — и он пел этот чудный псалом.
Тогда говорившая поднялась с табуретки, и при бледном
свете месяца, заглядывавшего
в окна, я
увидела маленькую сморщенную старушку
в белом чепчике и темном платье.
Она сидела
в столовой и что-то шила, и,
увидев мое лицо, послушно поднялась, воткнула иглу
в шитье и пошла за мной. Я отдернул занавеси во всех
окнах, и
в широкие отверстия влился багровый
свет, но почему-то не сделал комнаты светлее: она осталась так же темна, и только
окна неподвижно горели красными большими четырехугольниками.
В одном из
окон при
свете луны ему показалось, что он
видел длинную фигуру Дмитрия Ерофеича, который, вероятно, еще не спал и любовался луною, а может быть, и собирался молиться. Гуго вздохнул, взял лошадь под уздцы и повел ее со двора, — и как только за Пекторалисом заперли ворота,
в окошечке Дмитрия Ерофеича засветился тихий огонек: вероятно, старичок зажег лампадку и стал на молитву.
Просыпается он
в большой комнате с крашеными стенами. Из
окон льет яркий солнечный
свет. Токарь
видит перед собой людей и первым делом хочет показать себя степенным, с понятием.
Тут Анюта прерывает меня и рассказывает, что дворник утром, принеся дрова, спрашивал ее: «Что, у вас барыня-то молодая ровно как будто не
в себе? Домовладелица на этот счет беспокоится… До белого утра
в окне у вашей барыни
свет, и лопочет она что-то и руками размахивает… Намедни под
окном видел. Все ли у них тут дома?» И он будто бы многозначительно покрутил пальцами около собственного лба.
По другую сторону коридора были огромные, как бывают
в мастерских художников,
окна, но с матовыми стеклами, пропускавшими мягкий
свет, но не позволявшими не только ничего
видеть, что происходит на улице, но даже и железных решеток, которыми они были снабжены.
В таких колебаниях страха и упования на милосердие Божье прошел месяц. Наступил февраль.
В одну полночь кто-то постучался
в ворота домика на Пресне, дворовая собака сильно залаяла. Лиза первая услышала этот стук, потому что
окна ее спальни были близко от ворот, встала с постели, надела туфельки и посмотрела
в окно. Из него
увидела она при
свете фонаря, стоявшего у самых ворот, что полуночник был какой-то офицер
в шинеле с блестящими погонами.
Не понимаю, что сделалось, когда мы въехали
в Газетный переулок… Карета наша остановилась… отворяю
окно… при
свете фонаря
увидела я отца Леандрова… Ипполитова… и его… Он бросился к нашей карете, но Ипполитов удержал его… я услышала ясно: «Она того не стоит!» Потом раздался ужасный голос: «Пошел мимо, домой!»
В этом голосе слышала я и насмешку, и какую-то злобу, но более всего презрение!..
Марко даже не давали воли говорить о том, что он
видел… Все знали, чту такое денщик передал отцу бедного Саши: этобыл женский портрет…
В этом ни на одно мгновение не хотела усомниться ни одна человеческая душа — об этом говорил
свет, глядевший
в окно, где совершилась с глазу на глаз таинственная передача; этим дышал воздух, об этом разливался песнью жаворонок…
— Соня! когда он вернется? Когда я
увижу его! Боже мой! как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… — заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла
в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный
свет сквозь замерзшие
окна.